| Вы приедете, верно? Я в знак
привязанности к вам даже продемонстрирую некоторые подробности моей техники.
Вы увидите, как целую ночь я доказываю своим собеседникам, что они негодяи.
Кстати сказать, я нынче вечером опять возьмусь за дело. Не могу без этого
обойтись, не хочу лишать себя тех минут, когда один из них, с помощью
алкоголя, конечно, рухнет под тяжестью раскаяния и примется бить себя
кулаком в грудь. И тогда я поднимаюсь, дорогой, поднимаюсь высоко, дышу
свободно, стою на горе и перед глазами моими простирается равнина. Как
упоительно чувствовать себя богом-отцом и раздавать непререкаемые
удостоверения о дурной жизни и безнравственности. Я царю среди моих падших
ангелов на вершине голландского неба и вижу, как поднимаются ко мне, выходя
из туманов и воды, легионы явившихся на Страшный суд. Они поднимаются
медленно, но вот уже приближается первый из них. Лицо у него растерянное,
наполовину прикрытое рукой, и я читаю на нем печаль о всеобщей участи и
горькое отчаяние, ибо он не может избегнуть ее. А я -- я жалею, но не даю
отпущения грехов, я понимаю, но не прощаю, и, главное, ах, я чувствую
наконец, что мне поклоняются.
Ну да, конечно, я волнуюсь, как же мне лежать спокойно? Мне надо
подняться выше вас, и мои мысли возносят меня. В те ночи, вернее, в
рассветные часы, так как падение происходит на заре, я выхожу на улицу и
стремительным шагом иду вдоль каналов. В побледневшем небе тоньше становятся
слоистые скопления перьев, голуби поднимаются немного выше, над крышами
брезжит розовый свет, рождается новый день творения моего. На Дамраке в
сыром воздухе дребезжит звонок первого трамвая, возвещая пробуждение жизни
на краю Европы, в которой в это самое время сотни миллионов людей, моих
подданных, с трудом просыпаются, чувствуя горечь во рту, и встают, чтобы
идти туда, где их ждет безрадостный труд. А я парю тогда в мыслях над всем
этим континентом, который неведомо для себя подвластен мне, я впиваю мутный,
как абсент, свет нарождающегося дня, и, опьянев от злобных своих слов, я
счастлив, -- счастлив, говорю я вам, я запрещаю вам сомневаться, что я
счастлив, я смертельно счастлив! О солнце, песчаные берега морей и океанов и
острова, овеваемые пассатами, молодость, воспоминания о которой приводят в
отчаяние.
Извините, я лягу опять. Боюсь, что очень взволновался. Но я все-таки не
плачу. Иной раз совсем растеряешься, сомневаешься в самом очевидном, даже
когда откроешь секрет счастливой жизни. Тот выход, какой я нашел, конечно,
не назовешь идеальным. Но когда тебе опротивела твоя жизнь, когда знаешь,
что надо жить по-другому, выбора у тебя нет, не правда ли? Что сделать,
чтобы стать другим? Невозможно это. Надо бы уйти от своего "я", забыть о
себе ради кого-нибудь, хотя бы раз, только один раз. Но как это сделать? Не
вините меня чересчур строго. Я как тот старик нищий, который все не выпускал
моей руки, получив от меня милостыню на террасе кафе. "Ах, не сердитесь, --
говорил он, -- не потому до этого доходишь, что ты плохой человек, да вот
свет в глазах померк". Да, померк у нас в глазах свет, погасли утренние
зори, утратили мы святую невинность, которой прощаются ее грехи.
Смотрите, снег пошел! О, надо мне пойти прогуляться. Спящий Амстердам,
белый его покров в ночи, мрачная чернота каналов под заснеженными мостиками,
пустынные улицы, мои приглушенные шаги... Очень хороша вся эта мимолетная
чистота -- ведь завтра будет грязь. |