| Сколько
преступлений совершено просто потому, что виновник не мог перенести мысли,
что он раскрыт. Я знал когда-то одного промышленника. Жена его была
прелестная женщина, вызывавшая всеобщее восхищение, а он все-таки ей изменял
да еще буквально бесился из-за того, что был виноват перед ней и что никто
решительно, даже он сам, не мог бы дать ему свидетельство о добродетели. Чем
больше проявлялось совершенство его жены, тем сильнее он бесновался. В конце
концов сознание своей вины стало для него невыносимым. И как вы думаете, что
он сделал тогда? Перестал ей изменять? Нет. Он убил ее. Из-за этого у нас и
завязались с ним отношения.
Мое положение было куда более завидным. Я не только не рисковал попасть
в лагерь преступников (в частности, никак уж не мог убить свою жену, так как
был холостяком), но я еще выступал в их защиту при том единственном условии,
чтобы они были настоящими убийцами, как дикари бывают настоящими дикарями.
Самая моя манера вести защиту приносила мне глубокое удовлетворение. Я был
поистине безупречен в своей профессиональной деятельности. Я никогда не
принимал взяток, это уж само собой разумеется, да никогда и не унижался до
каких-нибудь махинаций. И что еще реже бывает, я никогда не соглашался
льстить какому-нибудь журналисту, чтобы он благосклонно отзывался обо мне,
или какому-нибудь чиновнику, чье расположение было бы мне полезно. Два-три
раза мне представлялся случай получить орден Почетного легиона, и я
отказывался со скромным достоинством, находя в этом истинную себе награду.
Наконец, я никогда не брал платы с бедняков и никогда не кричал об этом на
всех перекрестках. Не думайте, однако, дорогой мой, что я говорю все это из
хвастовства. Тут не было никакой моей заслуги: алчность, которая в нашем
обществе заняла место честолюбия, всегда была мне смешна. Я метил выше. Вы
увидите, что в отношении меня это правильное выражение.
Да сами посудите, чего еще мне было надо? Я восхищался собственной
натурой, а ведь всем известно, что это большое счастье, хотя для взаимного
успокоения мы иногда делаем вид, будто осуждаем такого рода чувство, называя
его самовлюбленностью. Как хотите, а я лично радовался, что природа наделила
меня свойством так остро реагировать на горе вдов и сирот, что в конце
концов оно разрослось, развилось и постоянно проявлялось в моей жизни. Я,
например, обожал помогать слепым переходить через улицу. Лишь только я
замечал палку, нерешительно качавшуюся на краю тротуара, я бросался туда,
иной раз на секунду опередив другую сострадательную руку, подхватывал
слепого, отнимал его от всех других благодетелей и мягко, но решительно вел
его по переходу через улицу, лавируя среди всяческих препятствий, и
доставлял в спокойную гавань -- на противоположный тротуар, где мы с ним и
расставались, оба приятно взволнованные. Точно так же я любил услужить
нужной справкой заблудившемуся прохожему, дать прикурить, помочь тащить
тяжело нагруженную тележку, подтолкнуть застрявший на мостовой автомобиль,
охотно покупал газету у члена Армии спасения или букетик у старушки
цветочницы, хотя и знал, что она крадет цветы на кладбище Монпарнас. И я
любил также (рассказывать об этом труднее всего) подавать милостыню. Один
мой приятель, добродетельный христианин, признавался, что первое чувство,
которое он испытывает при виде нищего, приближающегося к его дому,
неудовольствие. Со мной дело обстояло хуже: я ликовал! Но не будем на этом
останавливаться.
Поговорим лучше о моей вежливости. Она была знаменита и притом
бесспорна. Она доставляла мне великие радости. |