| Меня оглушал грохот, ослепляла пыль. Я ничего не видел и не
чувствовал, весь отдавшись бездумному порыву этой гонки среди лебедок,
подъемных кранов, корабельных мачт, танцующих вдали на волнах, и причаленных
судов, мимо которых мы бежали. Я первым схватился за борт и вскочил в кузов.
Потом помог Эмманюэлю, и мы уселись. Оба мы запыхались, едва дышали;
грузовик подпрыгивал на неровных булыжниках набережной, кругом летала пыль,
сверкало солнце. Эмманюэль закатывался хохотом.
Мы обливались потом, когда добрались до Селеста. Он, как всегда,
восседал на своем месте, седоусый, толстобрюхий, в длинном фартуке. Он
спросил меня:
-- Все-таки идут дела-то? -- Я ответил, что "все-таки идут" и wrn я
очень проголодался. Быстро расправившись с завтраком, я выпил кофе. Потом
забежал домой, поспал немного, потому что хватил лишний стаканчик вина.
Когда проснулся, очень захотелось курить. Но было уже поздно, я побежал к
трамвайной остановке. В конторе опять засел за работу, в жаре, в духоте.
Зато вечером было так приятно, возвращаясь домой, медленно идти по
набережным. Небо уже принимало зеленоватый оттенок, на душе было тихо,
спокойно. И все же я пошел прямо домой, хотелось сварить себе на ужин
картошки.
Поднимаясь по темной лестнице, я наткнулся на своего соседа, старика
Саламано. Он вел на поводке собаку. Вот уже восемь лет, как они неразлучны.
Собака хорошей породы -- спаниель, но вся в каких-то паршах, почти что
облезла, покрылась болячками и коричневыми струпьями. Старик Саламано живет
одиноко вместе с ней в маленькой комнатушке и в конце концов стал похож на
своего пса. На лице у него красноватые шишки, вместо усов и бороды желтая
реденькая щетина. А собака переняла повадки хозяина: ходит, сгорбившись,
мордой вперед и вытянув шею. Они как будто одной породы, а между тем
ненавидят друг друга. Два раза в день -- в одиннадцать утра и в шесть вечера
старик выводит свою собаку на улицу. Все восемь лет маршрут их прогулок не
меняется. Их непременно увидишь на Лионской улице. Собака бежит впереди и
так сильно натягивает поводок, что Саламано спотыкается. Тогда он бьет ее и
ругает. Она в ужасе распластывается, ползет на животе. Старику приходится
тащить ее. Теперь его черед натягивать поводок. Потом собака все забывает,
снова тянет за собой хозяина, и снова он бьет ее и ругает. Вот оба они стоят
на тротуаре и смотрят друг на друга -- собака с ужасом, человек -- с
ненавистью. И так бывает каждый день. Когда собака хочет помочиться, старик
не дает ей на это времени, тянет ее, и она семенит за ним, оставляя на
тротуаре длинную полосу капелек. Если ей случится сделать свои дела в
комнате, Саламано опять ее бьет. И все это тянется уже восемь лет. Селест
всегда говорит: "Вот несчастные!", но кто разберется, верно ли это? Когда я
встретился на лестнице с Саламано, он как раз ругал свою собаку: "Сволочь!
Падаль!", а собака скулила. Я сказал: "Добрый вечер!", но старик все
ругался. Тогда я спросил, что ему сделала собака. Он ничего не ответил, а
только твердил: "Сволочь! Падаль!" Я смутно видел, что он наклонился над
собакой и что-то поправляет на ее ошейнике. Я повторил вопрос громче. Тогда
он, не оборачиваясь, ответил с какимто сдержанным бешенством: "Пропади она
пропадом!" И потащил за собой собаку, а она упиралась всеми четырьмя лапами
и жалобно скулила. |