| Если мне иной раз так везло
по утрам, что я мог уступить место в автобусе или в метро (разумеется, тому,
кто этого заслуживал), подобрать вещь, выпавшую из рук почтенной дамы,
подать ей потерю с обычной своей милой улыбкой или попросту уступить такси
торопящемуся куда-то человеку, то весь день был для меня озарен этой удачей.
Надо признаться, я даже радовался забастовкам на общественном транспорте,
так как в эти дни мог на остановках автобусов посадить в свой автомобиль
кого-нибудь из злосчастных моих сограждан, не знавших, как им добраться до
дому. Поменять свое место в театре для того, чтобы влюбленные могли сидеть
рядышком, услужить в вагоне железной дороги молодой девушке, любезно
водрузив ее чемодан на багажную полку, слишком высокую для нее, -- все эти
подвиги я совершал чаще, чем другие люди, потому что ловил к этому случай и
потому что они доставляли мне наслаждение.
Я слыл человеком щедрым и действительно был таковым. Я проявлял эту
черту и в общественной и в личной благотворительности. Мне нисколько не было
жаль расставаться с отдаваемой вещью или с определенной суммой денег;
наоборот, я всегда извлекал из этой филантропии некоторые радости, и далеко
не самой маленькой из них была меланхолическая мысль о бесплодности моих
даров и весьма вероятной неблагодарности, которая за ними воспоследует. Мне
было очень приятно дарить, но я терпеть не мог, когда меня принуждали к
этому. Подписные листы с их точными цифрами меня раздражали, и я давал по
ним скрепя сердце. Мне хотелось самому распоряжаться своими щедротами.
Всё это мелочи, но они помогут вам понять, сколько радостей я постоянно
находил в жизни, и особенно в своей профессии. Вот, например, остановит тебя
в коридорах Судебной палаты жена обвиняемого, которого ты защищал только во
имя справедливости или из сострадания, то есть бесплатно, услышишь, как эта
женщина лепечет, что отныне вся их семья в неоплатном долгу перед тобой, а
ты ответишь ей, что это было вполне естественно с твоей стороны, любой на
твоем месте поступил бы точно так же, предложишь даже денежную помощь, чтобы
они могли пережить предстоящие трудные дни, а затем, чтобы оборвать
благодарственные излияния и сохранить верный их резонанс, поцелуешь руку
бедняжке и покончишь на этом разговор. Поверьте, дорогой мой, это высокое
удовольствие, недоступное вульгарному честолюбию. Ты при этом поднимаешься
на вершину благородства, которое не нуждается в каком-нибудь поощрении.
Остановимся на этих высотах. Вы теперь понимаете, конечно, что я хотел
сказать, заявив, что я "метил выше". Я правильно назвал это "вершиной
благородства", единственной, на которой я мог жить. Да, я чувствовал себя
свободно, только когда карабкался вверх. Даже в житейских мелочах мне всегда
хотелось быть выше других. Троллейбус я предпочитал вагонам метро, автобусы
-- автомобилям, террасы -- антресолям. Я любитель спортивных самолетов,
когда у тебя над головой открытое небо, а на пароходах я всегда выбираю для
прогулок верхнюю палубу. В горах я бегу от ущелий, взбираюсь на перевалы, на
плато; уж если равнина, то высокогорная, на меньшее я не согласен. Если бы
по воле судьбы мне пришлось выбирать себе какое-нибудь ремесло, например
токаря или кровельщика, будьте спокойны, я бы выбрал крыши и не побоялся
головокружения. Трюмы, погреба, подземелья, гроты, пропасти вызывают у меня
ужас. Я даже возненавидел спелеологов, которые имеют нахальство занимать
первую полосу в газетах, и подвиги этих исследователей были мне противны.
Спускаться в пропасть на глубину восемьсот метров ниже уровня моря, рискуя
не вытащить головы из расщелины в скале (из "сифона", как говорят эти
безумцы), -- на такой подвиг, казалось мне, могли пойти только люди
извращенные или чем-то травмированные. |