|
В отношениях с женщинами я, впрочем, искал не только удовлетворения
своей чувственности -- это была для меня также игра. В женщинах я видел
партнеров своеобразной игры, где они как будто защищали свое целомудрие.
Видите ли, я не выношу скуки и ценю в жизни только развлечения. Самое
блестящее общество быстро надоедает мне, но мне никогда не бывает скучно с
женщинами, которые мне нравятся. Стыдно признаться, но я отдал бы десять
бесед с Эйнштейном за первое свидание с хорошенькой статисткой. Правда, на
десятом свидании я стал бы вздыхать об Эйнштейне или о серьезной книге. В
общем, высокие проблемы интересовали меня лишь в промежутках между любовными
приключениями. И сколько раз бывало, что, остановившись с друзьями на
тротуаре, я вдруг терял нить мысли в горячем споре только потому, что в эту
минуту через улицу переходила какая-нибудь обольстительница.
Итак, я вел игру. Я знал, что женщины не любят, когда к цели идут
слишком быстро. Сначала нужны были словесные упражнения, нежность, как они
говорят. Меня не затрудняли ни разговоры, поскольку я адвокат, ни
пронзительные взгляды, ибо на военной службе я участвовал в драматическом
кружке. Роли я менял часто, но, по сути дела, пьеса была одна и та же. У
меня был коронный номер: непостижимое влечение, "что-то такое" непонятное,
беспричинное, неодолимое, хотя я бесконечно устал от любви, и так далее --
очень старая роль в моем репертуаре, но всегда производившая впечатление.
Был еще и другой номер: таинственное блаженство, которого не давала мне еще
ни одна женщина; быть может, и даже наверное, миг счастья будет очень
кратким (надо же обезопасить себя), но ничто не может с ним сравниться. А
главное, я отработал небольшую тираду, всегда встречавшую благосклонный
прием. Я уверен, что она и вам понравится. Суть этой тирады в горьком и
смиренном признании, что я ничтожество, пустой человек и не стою женской
привязанности, что я никогда не знал простого, бесхитростного счастья, быть
может, я предпочел бы его всему на свете, но теперь уж поздно. О причинах
этого непоправимого загадочного запоздания я умалчивал, зная, как выгодно
окутывать себя тайной. В некотором смысле я верил тому, что говорил, -- я
вживался в роль. Неудивительно, что и мои партнерши тоже спешили выйти на
сцену. Самые чувствительные из моих подруг пытались "понять меня" и
предавались меланхолическим излияниям. Другие же, довольные тем, что я
соблюдаю правила игры и до начала атаки деликатно задерживаюсь на
разговорах, иной раз сами переходили в наступление. Для меня это был двойной
выигрыш: я не только мог тогда утолить свое вожделение, но и насладиться
чувством удовлетворенной любви к самому себе, убеждаясь всякий раз в своей
власти.
И если даже случалось, что некоторые мои партнерши доставляли мне лишь
посредственное удовольствие, я время от времени назначал им свидания --
этому способствовало вдруг вспыхнувшее желание, которое обостряла разлука, и
готовность отозваться на него, загоравшаяся в моей прежней сообщнице; мне
хотелось убедиться, что связь наша не порвана окончательно: стоит мне только
пожелать, и она возобновится. Иной раз я брал с женщин клятвенное обещание
не принадлежать никому другому, кроме меня, -- так меня это беспокоило. Но
ни сердце, ни воображение не участвовали в этой игре. Самодовольство,
укоренившееся во мне, не допускало вопреки очевидности, чтобы женщина,
принадлежавшая мне, могла когда-нибудь принадлежать другому. |