| Больше всего нам мешает ускользнуть от
судилища то, что мы первые выносим себе приговор. Стало быть, надо начать с
того, чтобы распространить суд на всех, без всяких различий и тем самым уже
несколько ослабить его.
Исхожу я при этом из следующего принципа: никаких извинений -- никогда
и никому. Я отметаю благие намерения, уважительные заблуждения, ложные шаги,
смягчающие обстоятельства. У меня не дают поблажки, не дают отпущения
грехов. Просто-напросто производят арифметическое действие -- сложение -- и
устанавливают: "Всего столько-то. Вы развратник, сатир, мифоман, педераст,
мошенник... и так далее". Вот так-то. Довольно сухо. В философии, как и в
политике, я сторонник любой теории, отказывающей человеку в невиновности, и
за то, чтобы с ним на практике обращались как с преступником. Я, дорогой
мой, убежденный сторонник рабства.
Без рабства, по правде сказать, и не может быть окончательного выхода.
Я очень быстро это понял. Прежде я все твердил: "Свобода, свобода!" Я ее
намазывал на тартинки за завтраком, жевал целый день, и дыхание мое было
пропитано чудесным ароматом свободы. Этим великолепным словом я мог сразить
любого, кто мне противоречил, я поставил это слово на службу своих желаний и
своей силы. Я лепетал его на ухо своим засыпавшим возлюбленным, и оно же
помогало мне бросать их. Я шептал его... Впрочем, довольно, я прихожу в
возбуждение и теряю меру. Однако мне случалось пользоваться свободой
бескорыстно, и даже, представьте себе мою наивность, два-три раза я
по-настоящему выступал на защиту ее; конечно, я не шел на смерть ради
свободы, но все же подвергался некоторым опасностям. Надо простить мне эту
неосторожность, я не ведал, что творил. Я не знал, что свободу не уподобишь
награде или знаку отличия, в честь которых пьют шампанское. Это и не лакомый
подарок, вроде коробки дорогих конфет. О нет! Совсем наоборот -- это
повинность, изнурительный бег сколько хватит сил, и притом в одиночку. Ни
шампанского, ни друзей, которые поднимают бокал, с нежностью глядя на тебя.
Ты один в мрачном зале, один на скамье подсудимых перед судьями, и один
должен отвечать перед самим собой или перед судом людским. В конце всякой
свободы нас ждет кара; вот почему свобода -- тяжелая ноша, особенно когда у
человека лихорадка, или когда у него тяжело на душе, или когда он никого не
любит.
Ах, дорогой мой, тому, кто одинок, у кого нет ни бога, ни господина,
бремя дней ужасно. Значит, надо избрать себе господина, так как бог теперь
не в моде. К тому же слово это потеряло смысл, и не стоит употреблять его,
чтобы никого не шокировать. Но посмотрите на наших моралистов -- это такие
серьезные люди, они так любят своих ближних! А скажите, чем они отличаются
от христиан? Только тем, что не читают проповедей в церквах. Как по-вашему,
что им мешает обратиться к богу? Пожалуй, стыд, да, именно ложный стыд,
боязнь суда людского. Они не хотят устраивать скандал и хранят свои чувства
про себя. Я вот знал одного писателя-атеиста, который каждый вечер молился
богу. Это не мешало ему расправляться с богом в своих книгах! Задавал он ему
трепку, как сказал кто-то, не помню уж кто. Некий общественный деятель,
человек свободомыслящий, которому я рассказал про этого писателя, всплеснул
руками (впрочем, беззлобно). "Да для меня это не новость, -- воскликнул со
вздохом сей апостол, -- они все такие!" По его словам, восемьдесят процентов
наших писателей охотней прославляли бы имя божие в своих произведениях, если
бы могли не подписывать их. Но они подписываются, по мнению моего знакомого,
из-за того, что любят себя и ничего не прославляют, из-за того, что
ненавидят людей. |