| Не хочу сказать, что я давал им счастье или они делали меня
счастливым. Нет, просто я имел успех. Почти всегда, когда мне этого
хотелось, я добивался своего. Женщины находили меня обаятельным, представьте
себе! Вы знаете, что такое обаяние? Умение почувствовать, как тебе говорят
"да", хотя ты ни о чем не спрашивал. Так и было у меня когда-то. Вас это
изумляет? Правда? Да вы не отрицайте. При моей теперешней физиономии ваше
удивление вполне естественно. Увы, с возрастом каждый приобретает тот облик,
какого заслуживает. А уж мой-то... Ну да все равно! Факт остается фактом: в
свое время меня находили обаятельным и я пользовался успехом.
Я не строил никаких стратегических расчетов, я увлекался искренне или
почти искренне. Мое отношение к женщинам было совершенно естественным,
непринужденным, легким, как говорится. Я не прибегал к хитрости -- разве
только к той, явной, упорной, которую женщины считают честью для себя. Я их
любил -- по общепринятому выражению, то есть никогда не любил ни одну. Я
всегда находил презрение к женщинам вульгарным, глупым и почти всех женщин,
которых знал, считал лучше себя. Однако, хоть я и ставил их высоко, я чаще
пользовался их услугами, чем служил им. Как тут разобраться?
Конечно, истинная любовь -- исключение, встречается она два-три раза в
столетие. А в большинстве случаев любовь -- порождение тщеславия или скуки.
Что касается меня, то я, во всяком случае, не был героем "Португальской
монахини". У меня совсем не черствое сердце, наоборот, сердце, полное
нежности, и я легко плачу. Только мои душевные порывы и чувство умиленности
бывают обращены на меня самого. В конце концов нельзя сказать, что я никогда
не любил. Нет, одну неизменную любовь питал я в своей жизни -- предметом ее
был я сам. Если посмотреть с этой точки зрения, то после неизбежных
трудностей, естественных в юном возрасте, я быстро понял суть дела:
чувственность, и только чувственность, воцарилась в моей любовной жизни. Я
искал только наслаждений и побед. Кстати сказать, мне тут помогала моя
комплекция: природа была щедра ко мне. Я этим немало гордился и уж не могу
сказать, чему я больше радовался -- наслаждениям или своему престижу. Ну
вот, вы, наверно, скажете, что я опять хвастаюсь. Пусть это хвастовство, но
гордиться мне тут нечем, хоть все это истинная правда.
Во всяком случае, чувственность (если уж говорить только о ней) была во
мне так сильна, что ради десятиминутного любовного приключения я отрекся бы
от отца и матери, хоть потом и горько сожалел бы об этом. Да что я говорю!
Главная-то прелесть и была в мимолетности, в том, что роман не затягивался и
не имел последствий. У меня, разумеется, были нравственные принципы,
например: жена друга священна. Но весьма искренне и простодушно я за
несколько дней до решающего события лишал своей дружбы обманутого мужа.
Чувственность. А может быть, не следует это так называть? В чувственности
самой по себе нет ничего отталкивающего. Будем снисходительны и лучше уж
назовем уродством прирожденную неспособность видеть в любви что-либо иное,
кроме некоего акта. Уродство это было для меня удобным. В сочетании с моей
способностью оно обеспечивало мне свободу. А кроме того, сообщая мне
выражение гордой отчужденности и бесспорной независимости, оно давало мне
шансы на новые победы. Я не отличался романтичностью, но был героем многих
романов. Право, у наших возлюбленных есть кое-что общее с Бонапартом: они
всегда думают одержать победу там, где все терпели поражение. |