| Нет,
мы любим только свежие воспоминания о смерти наших друзей, свежее горе, свою
скорбь -- словом, самих себя!
Был у меня друг, от которого я чаще всего убегал. Скучный был человек и
все читал мне мораль. Но когда он заболел и был уже при смерти, будьте
покойны, я, конечно, явился. Ни одного дня не пропустил. Он умер, очень
довольный мною, пожимал мне руки. У назойливой моей любовницы, которая
слишком часто и тщетно зазывала меня к себе, хватило такта умереть молодой.
Какое место она сразу заняла в моем сердце! А представьте себе не просто
смерть, а самоубийство. Боже мой! Какая поднимается волнующая суматоха!
Звонки по телефону, излияния сердца, нарочито короткие фразы, полные намеков
и сдержанного горя, и даже, да-да, даже обвинения в свой адрес.
Так уж скроен человек, дорогой мой, это двуликое существо: он не может
любить, не любя при этом самого себя. Понаблюдайте за соседями, когда в
вашем доме кто-нибудь вдруг умрет. Все шло тихо, мирно, и вот, скажем,
умирает швейцар. Тотчас все всполошатся, засуетятся, станут расспрашивать,
сокрушаться. Покойник готов к показу, начинается представление. Людям
требуется трагедия, что поделаешь, это их врожденное влечение, это их
аперитив. А кстати, я не случайно упомянул о швейцаре. У нас был в доме
швейцар, настоящий урод, и к тому же злой как дьявол, ничтожество и
злопыхатель, он привел бы в отчаяние самого кроткого монаха-францисканца.
При его жизни я даже разговаривать с ним перестал. Одним уж своим
существованием он портил мне жизнь. Но вот он умер, и я пошел на его
похороны. Скажите мне, пожалуйста, почему?
За два дня, предшествующих погребению, произошло, впрочем, много
интересного. Жена покойного была больна и лежала в постели, комната в
швейцарской только одна, и рядом с кроватью поставили на козлы гроб. Жильцам
приходилось самим брать в швейцарской почту. Они отворяли дверь, говорили:
"Здравствуйте, мадам", выслушивали хвалу усопшему, на которого жена
указывала рукой, и уходили, захватив письма и газеты. Ничего приятного в
этом нет, не правда ли? И однако ж, все жильцы продефилировали в
швейцарской, где воняло карболкой. И никто не посылал вместо себя слуг, нет,
все сами спешили насладиться зрелищем. Слуги тоже приходили, но в качестве
дополнения. В день похорон оказалось, что гроб не проходит в двери. "Ох,
миленький ты мой, -- говорила лежащая в постели вдова с восторженным и
скорбным удивлением, -- какой же ты был большой!" "Не беспокойтесь, мадам,
-- отвечал распорядитель похорон, -- мы его накреним и пронесем". Гроб
пронесли, а потом водрузили на катафалк. И только я один (кроме бывшего
рассыльного из соседнего кабака, постоянного, как я понял, собутыльника
усопшего), да, я один проводил покойного на кладбище и бросил цветы на гроб,
удививший меня своей роскошью. Затем я навестил вдову и выслушал ее
трагическое выражение благодарности. Ну скажите мне, что за причина всему
этому. Никакой -- аперитив, и только.
Я хоронил также старого сотрудника коллегии адвокатов. Обыкновенный
жалкий чинуша, которому я, однако, всегда пожимал руку. Впрочем, там, где я
работал, я всем пожимал руки, и даже по два раза на день. Этим простым
знаком внимания я, можно сказать, по дешевке завоевывал всеобщую симпатию,
необходимую для моего душевного благоденствия. |