Вам, конечно, известно, как захватывает
такая убежденность. Я тоже попытался говорить о любви и в конце концов
убедил самого себя, что я влюбился. По крайней мере я пребывал в этой
уверенности до тех пор, пока эта глупышка не стала моей любовницей и я не
понял, что авторы, специализировавшиеся на сердечных делах, научили ее
толковать о любви, но оставили полной невеждой в любовной практике. Я
влюбился в попугайчика, а спать мне пришлось со змеей. Тогда я стал искать у
других женщин той любви, о которой говорят книги и которой я никогда не
встречал в жизни.
Но искал я без особого увлечения. Ведь больше тридцати лет я любил
только самого себя. Разве можно было расстаться с укоренившейся привычкой? И
я не расстался с ней, я проявлял лишь слабые попытки восчувствовать
страстную любовь. Я множил обещания, я влюблялся сразу в нескольких, как
бывало заводил сразу несколько связей. И навлекал на женщин больше бед, чем
во времена моего беспечного равнодушия. Представьте себе, мой попугайчик,
дойдя до отчаяния, решила уморить себя голодом. К счастью, я вовремя явился
к страдалице и кротко поддержал ее дух до тех пор, пока она не встретила
вернувшегося из путешествия на остров Бали интересного инженера с седеющими
висками, которого ей уже описал ее излюбленный еженедельник. Во всяком
случае, я не только не вознесся, как говорится, на седьмое небо и не получил
отпущения грехов, но еще увеличил бремя своих провинностей и заблуждений.
После этого я почувствовал такое отвращение к любви, что долгие годы не мог
без скрежета зубовного слышать о "Жизни среди роз" или "Любви и смерти
Изольды". Я попытался отказаться на свой лад от женщин и жить целомудренно.
В конце концов с меня достаточно было их дружбы. Но пришлось отказаться и от
игры. А ведь если отбросить влечение, то с женщинами мне было безмерно
скучно; да, по-видимому, и они тоже скучали со мной. Не было больше игры, не
было театра -- одна лишь неприкрытая правда. Но правда, друг мой, -- это
скука смертная.
Придя в отчаяние и от любви и от целомудрия, я наконец решил, что мне
еще остается разврат -- он прекрасно заменяет любовь, прекращает насмешки
людей, водворяет молчание, а главное, дарует бессмертие. Когда ты вполпьяна,
еще не потеряв ясности ума, лежишь поздно ночью меж двух проституток,
начисто исчерпав вожделение, надежда, знаете ли, уже не мучает тебя --
воображаешь, что отныне и впредь, на все времена, в жизни твоей воцарится
холодный рассудок, а все страдания навеки канут в прошлое. В известном
смысле я всегда погрязал в разврате, никогда не переставая при этом мечтать
о бессмертии. Это было свойственно моей натуре и вытекало также из великой
моей любви к самому себе, о которой я уже неоднократно говорил вам. Да я
просто умирал от жажды бессмертия. Я слишком любил себя и, разумеется,
желал, чтобы драгоценный предмет этой любви жил вечно. Но ведь в трезвом
состоянии ты, немного зная себя, не видишь достаточных оснований к тому,
чтобы бессмертие было даровано какой-то похотливой обезьяне, а
следовательно, надо раздобыть себе суррогаты бессмертия. Из-за того, что я
жаждал вечной жизни, я и спал с проститутками и пил по ночам. Утром,
разумеется, у меня было горько во рту, как оно и подобает смертному. Но
долгие часы я реял в небесах. |