| Но в Африке положение было неясным, обе противостоящие
друг другу группировки казались мне одинаково правыми, и я воздержался.
Понимаю по вашему виду, что вы находите мое изложение этих немаловажных
подробностей слишком поверхностным. Ну что ж, если я правильно оценил вас,
то именно моя торопливость и заставит вас обратить на них сугубое внимание.
Как бы то ни было, я в конце концов очутился в Тунисе, где нежная моя
подруга устроила меня на службу. Она была очень культурной особой и работала
в кино. Я последовал за ней в Тунис и узнал ее настоящую профессию только
после высадки союзников в Алжире -- в тот день, когда немцы арестовали ее.
Вместе с нею на всякий случай забрали и меня. Что сталось с нею, не знаю. А
мне не причинили никакого зла, и после ужасной тревоги я понял, что мой
арест скорее произведен в целях безопасности. Меня интернировали в
концлагерь под Триполи; заключенные страдали там не столько от жестокого
обращения, сколько от жажды и отсутствия одежды. Описывать нашу жизнь в
лагере не стану. Мы, дети середины двадцатого века, не нуждаемся в рисунках,
чтобы представить себе такого рода места. Сто пятьдесят лет назад людей
умиляли озера и леса. А нынче нас приводят в лирическое волнение тюремные
камеры. Итак, я доверюсь вашему воображению, только прибавлю несколько
штрихов: зной, отвесные лучи солнца, мухи, песок, отсутствие воды.
Со мной был там один молодой француз, человек верующий. Да, прямо как в
сказке. По характеру -- сущий рыцарь Дюгесклен. Он отправился из Франции в
Испанию, чтобы сражаться с немцами. А католический генерал интернировал его,
и, видя, что во франкистских концлагерях чечевичная похлебка для заключенных
получала, осмелюсь сказать, благословение папы Римского, он впал в глубокое
уныние. Ни знойные небеса Африки, в которой он очутился затем, ни
вынужденные досуги в концлагере не могли исцелить его от этого уныния.
Наоборот, от постоянного раздумья и невыносимого солнца он стал немного
ненормальным. Однажды, когда под тентом, с которого как будто струилось
расплавленное олово, нас сидело человек двенадцать, задыхаясь и тщетно
отгоняя мух, Дюгесклен, как обычно, начал обличать папу Римского, которого
он называл Римлянин. Оборванный, обросший бородой, он смотрел на нас
блуждающим взглядом, голый, худой его торс покрыт был потом, пальцы
костлявых рук барабанили по выступающим ребрам. Он заявил нам, что нужно
избрать нового папу, который жил бы среди несчастных, вместо того чтобы
молиться, сидя на престоле, и чем скорее произвести перемену, тем лучше.
Пристально вглядываясь в нас сумасшедшими своими глазами, он твердил, кивая
головой: "Да, чем скорее, тем лучше". И, вдруг успокоившись, сказал мрачным
тоном, что далеко ходить не надо -- выбрать следует кого-нибудь из нас,
взять человека цельного, имеющего и недостатки и достоинства, и принести ему
клятву в повиновении, поставив одно-единственное обязательное условие: пусть
он поддерживает и в себе и в других чувство нашей общности в страданиях. "У
кою из нас больше всего слабостей?" -- сказал он. Шутки ради я поднял руку
-- больше никто не отозвался. "Хорошо, Жан-Батист подойдет". Нет, он не так
сказал -- ведь я носил тогда другое имя. Во всяком случае, он объявил, что,
выставив свою кандидатуру, я проявил незаурядное мужество, и предложил
избрать меня. Остальные согласились, с некоторой важностью играя эту
комедию. По правде сказать, Дюгесклен произвел на нас впечатление. Даже я,
как помнится, не смеялся. Во-первых, я полагал, что мой юный пророк прав, а
тут еще солнце, изнурительный труд, сражения из-за воды -- словом, мы были
немного не в себе. |