|
Встретимся в одиннадцать часов утра в "Мехико-Сити". Что? Та женщина? Не
знаю, честное слово, не знаю. На другой день и еще несколько дней я не читал
газет.
Кукольная деревня, не правда ли? И довольно живописная! Но я привез вас
на этот остров не ради его живописности, дорогой друг. Каждый мог бы
показать вам эти прелестные чепцы, деревянные башмаки и расписные дома, где
сидят рыбаки и курят хороший табак, а в комнате пахнет воском. Нет, я один
из тех редких людей, кто может показать вам то, что здесь действительно
стоит посмотреть.
Мы с вами подходим к плотине. Надо идти по ней, идти как можно дальше
от этих хорошеньких домиков. Давайте теперь присядем. Ну, что скажете? Самый
унылый из всех унылых пейзажей. Посмотрите: налево -- что-то вроде груды
золы, именуемой здесь дюной; направо -- серая плотина, у наших ног белесый
песчаный берег, перед нами -- море, такого же цвета, как вода в корыте,
чуть-чуть подкрашенная синькой, а над этими бледными водами раскинулось
широкое небо. Какой-то вялый ад, право! Линии только горизонтальные, ни
одного яркого пятна, бесцветное пространство, мертвая жизнь. Все стерто,
затушевано, перед глазами образ небытия. Нет людей, главное -- нет людей!
Только вы и я, и перед нами опустевшая наконец планета. А небо живет еще?
Да-да, вы правы, дорогой друг. Оно становится плотным от туч, потом в нем
образуются провалы, отворяются врата облаков, видны ступени воздушных
лестниц. Там голуби. Вы не заметили, что небо в Голландии заполонили
миллионы голубей, невидимых голубей -- так высоко они летают; они машут
крыльями, поднимаются и спускаются все вместе, наполняют небесное
пространство волнами сероватых перьев, и ветер то уносит их, то мчит
обратно. Голуби ждут там, наверху, ждут весь год. Они кружат над землей,
смотрят, хотят спуститься. Но ведь внизу нет ничего -- только море и каналы,
крыши, и на них вывески, и ни одной головы, на которой птица могла бы
пристроиться.
Вы не понимаете, что я хочу сказать? Признаться, устал я. Теряю нить,
путаюсь в словах, уже нет той ясности мысли, за которую прославляли меня
друзья. Впрочем, это я из принципа говорю "друзья". Друзей у меня нет, а
только сообщники. Зато число их умножилось -- весь род человеческий, и среди
них вы -- первый. Откуда я знаю, что у меня нет друзей? Да очень просто:
открыл этот факт, когда вздумал было покончить с собой, чтобы сыграть с ними
злую шутку и в некотором роде наказать их. Но кого тут наказывать? Кое-кто
был бы изумлен, и только, а наказанным никто бы себя не чувствовал. Я понял,
что у меня не было друзей. Да если б у меня и были друзья, что мне от этого?
Если бы я мог, покончив с собой, увидеть, какие у них будут физиономии,
тогда да, игра стоила бы свеч. Но в земле темно, гробовые доски толстые,
саван не прозрачный. Вот если бы глазами души удалось увидеть. Да существует
ли она, эта душа, и есть ли у нее глаза? Увы, в этом нет уверенности и
никогда не было. А иначе нашелся бы выход из положения, можно было бы
наконец заставить людей всерьез отнестись к тебе. Ведь убедить их в твоей
правоте, в искренности, в мучительных твоих страданиях можно только своей
смертью. Пока ты жив, ты, так сказать, сомнительный случай, ты имеешь право
лишь на скептическое к тебе отношение. |