| Я смеялся над своим краснобайством и своими речами в суде. Даже
больше над своими судебными речами, чем над краснобайством с женщинами.
Им-то я по крайней мере лгал очень мало. Во всем моем поведении так ясно,
без уверток говорил инстинкт. Любовный акт, например, ведь это признание.
Тут и голый эгоизм, тут и тщеславие, а иной раз подлинное великодушие. Право
же, в этой плачевной истории еще больше, чем в других моих романах, и
больше, чем я думаю, я был откровенным, ибо ясно показал, кто я такой и как
я мог бы жить. Но даже тогда -- нет, именно тогда, когда я вел себя так, как
рассказал сейчас, -- в моей личной жизни было больше достоинства, чем в моих
высокопарных адвокатских разглагольствованиях о невиновности и правосудии.
По крайней мере, вглядываясь в свое поведение с женщинами, я не мог
обманываться насчет истинной сути моей натуры. Человек никогда не бывает
лицемером в своих удовольствиях, где-то я вычитал такую мысль или же сам до
нее додумался. Верно сказано, дорогой соотечественник?
Когда я вспоминаю, с каким трудом мне удавалось окончательно порвать с
женщиной -- с таким трудом, что у меня из-за этого бывало по нескольку
связей одновременно, -- я отнюдь не приписываю это нежности своего сердца.
Вовсе не она руководила мною, когда одна из моих возлюбленных, устав ждать
Аустерлица нашей страсти, собиралась ретироваться. Тотчас же я раскрывал ей
объятия, делал всевозможные уступки, становился красноречив. Я пробуждал в
ней нежность и сладостное умиление, а сам испытывал эти чувства лишь по
видимости, был только немного взволнован угрозой разрыва и утраты женской
привязанности. Правда, иной раз мне казалось, что я действительно страдаю.
Но стоило мятежнице расстаться со мной, как я без труда забывал о ней;
впрочем, я помнил о ней ничуть не больше, если она решалась вернуться. Нет,
не любовь и не великодушие подстегивали меня, когда мне грозила опасность
оказаться покинутым, а только желание быть любимым и получать то, что, по
моему мнению, мне полагалось по праву. Убедившись, что я любим, я вновь
забывал о своей партнерше, зато сам сиял, приходил в прекрасное настроение и
снова становился обаятельным.
Заметьте, кстати, что вновь завоеванная привязанность тяготила меня. В
минуты досады я говорил себе тогда, что идеальным выходом была бы смерть
увлекшейся мною женщины. Смерть, во-первых, окончательно скрепила бы наши
узы, а во-вторых, избавила бы ее от всякого принуждения. Но ведь нельзя
желать всем смерти и уничтожить в конце концов население нашей планеты для
того, чтобы воспользоваться неограниченной свободой, которая иначе
немыслима. Против такого метода восставала моя чувствительность и моя любовь
к людям.
Единственное глубокое чувство, которое мне случалось испытывать во всех
этих любовных интригах, была благодарность, если все шло хорошо, если меня
оставляли в покое и давали мне полную свободу действий. Ах, как я бывал
любезен и мил с женщиной, если только что побывал в постели другой, я словно
распространял на всех остальных признательность, которую испытывал к одной
из них. Какова бы ни была путаница в моих чувствах, суть их была ясна: я
удерживал подле себя своих возлюбленных и друзей для того, чтобы
пользоваться их любовью, когда вздумается. Я сам признавал, что мог бы жить
счастливо лишь при условии, если на всей земле все люди или по крайней мере
как можно больше людей обратят взоры на меня, никогда не узнают иной
привязанности, не узнают независимости, готовые в любую минуту откликнуться
на мой призыв, обреченные, наконец, на бесплодие до того дня, когда я
удостою обласкать их лучом своего света. |