| Правда, в известном смысле мои недостатки
оборачивались к моей выгоде. Мне, например, приходилось скрывать темные
стороны моей жизни, но эта скрытность придавала мне холодный вид, который
посторонние принимали за гордость добродетельного человека, мое равнодушие
вызывало любовь ко мне, и больше всего мой эгоизм сказывался в "благородных"
моих поступках. Я остановлюсь на этом -- слишком большая симметрия повредит
убедительности. Да что там, я становился закоренелым сластолюбцем и уже не
мог отказаться ни от предложенного стакана вина, ни от женщины, меня
манившей! Я слыл деятельным, энергичным, но царством моим было любовное
ложе. Я кричал о своей честности, а ведь, пожалуй, каждому и каждой из тех,
кого я любил, я в конце концов изменял. Разумеется, мои измены не мешали
моей верности профессиональному долгу, при всей моей беспечности я немало
трудился: я никогда не переставал помогать ближним, потому что находил в
этом удовольствие. Но сколько бы я ни твердил себе эти очевидные истины, они
давали мне лишь поверхностное утешение. Иной раз по утрам я подвергал себя
строжайшему суду своей совести и приходил к заключению, что главная моя вина
в презрении к людям. И больше всего я презирал тех, кому помогал чаще
других. Весьма учтиво, с волнением выражая свое сочувствие, я, в сущности,
ежедневно плевал в лицо всем встречным слепым.
А есть ли этому какое-нибудь оправдание? Откровенно говоря, есть, но
такое ничтожное, что мне просто неудобно указывать на него. Но как бы то ни
было, вот оно. Я никогда не мог до конца поверить, что дела, заполняющие
человеческую жизнь, -- это нечто серьезное. В чем состоит действительно
"серьезное", я не знал, но то, что я видел вокруг, казалось мне просто игрой
-- то забавной, то надоедливой и скучной. Право, я никогда не мог понять
некоторых стремлений и взглядов. С удивлением и даже подозрением смотрел я,
например, на странных людей, кончавших с собой из-за денег, приходивших в
отчаяние от того, что они лишались "положения", или с важным видом
приносивших себя в жертву ради благополучия своей семьи. Мне более понятен
был мой знакомый, который вздумал бросить курить и у которого хватило силы
воли добиться этого. Однажды утром он развернул газету, прочел, что
произведен первый взрыв водородной бомбы, узнал, каковы последствия таких
взрывов, и немедленно отправился в табачную лавку.
Конечно, я иногда делал вид, что принимаю жизнь всерьез. Но очень скоро
мне становилось ясно, как легковесна эта серьезность, и я продолжал играть
свою роль, по мере сил изображая из себя человека деятельного, умного,
благородного, исполненного гражданских чувств, сострадательного -- словом,
примерного... Остановлюсь на этом. Вы, вероятно, уже поняли, что я был вроде
голландцев: они рядом с нами, но их здесь нет, так и я -- я отсутствовал как
раз тогда, когда занимал в жизни особенно большое место. По-настоящему
искренним и способным на энтузиазм я был лишь в своих занятиях спортом да
еще на военной службе, когда мы в полку ставили пьесы для собственного
нашего удовольствия. В том и другом случаях существовали правила игры,
отнюдь не серьезные, но мы потехи ради признавали их обязательными. Даже
теперь переполненный до отказа стадион, где происходит воскресный матч, и
страстно любимый мною театр -- единственные места в мире, где я чувствую
себя ни в чем не повинным.
Но кто же счел бы законной такую позицию, когда речь идет о любви, о
смерти, о заработной плате неимущих? А что мне было делать? Любовь Изольды я
мог представить себе лишь в романах или на сцене. |