| Она не узнала сына. Шутки ради он вздумал
спять номер. Он показал свои деньги. Ночью мать и сестра убили его молотком
и, ограбив, бросили тело в реку. Утром пришла жена и, ничего не зная,
открыла, кто у них остановился. Мать повесилась, сестра бросилась в колодец.
Эту историю я перечитывал тысячи раз. С одной стороны, она была невероятна.
С другой -- естественна. Во всяком случае, я считал, что этот чех в какой-то
степени получил по заслугам: зачем было ломать комедию?
Долгие часы сна, воспоминания, чтения газетной заметки, чередование
света и мрака -- так время и шло. Я слышал, что в конце концов в тюрьме
теряется понятие о времени. Но я не очень-то понимал, что это значит. Я ведь
не представлял себе, какими длинными и вместе с тем короткими могут быть
дни. Тянется-тянется день, и не заметишь, как он сливается с другим днем. И
названия их теряются. "Вчера" и "завтра" -- только эти слова имели для меня
смысл.
Однажды сторож сказал мне, что я сижу в тюрьме уже пять месяцев, я
поверил, но осознать этого не мог. Для меня тянется все один и тот же день,
хлынувший в мою камеру и заставлявший меня делать одно и то же. Когда сторож
ушел, я посмотрел на себя в донышко своего жестяного котелка. Мне
показалось, что мое отражение оставалось серьезным, даже когда я пытался
улыбнуться ему. Я покачал котелок перед собой. Улыбнулся, лицо мое сохраняло
суровое и грустное выражение. День был на исходе, наступал час, о котором
мне не хочется говорить, -- час безымянный, когда из всех этажей тюрьмы
поднимался вечерний шум и вслед за ним -- тишина. Я подошел ближе к высоко
прорезанному окошечку и при последних отблесках света еще раз посмотрел на
свое отражение. Оно попрежнему казалось серьезным, оно, несомненно, таким и
было в эту минуту. Как раз тут я впервые за несколько месяцев ясно услышал
свой голос. Я узнал в нем тот самый голос, который уже много дней звучал в
моих ушах, и понял, что все это время я вслух разговаривал сам с собой. Мне
вспомнилось вдруг то, что сказала медицинская сестра на похоронах мамы. Нет,
выхода не было, и никто не может себе представить, что такое сумерки в
тюрьме.
В сущности, первое лето очень быстро сменилось вторым. Я знал, что с
наступлением знойных дней произойдет что-то новое. Мое дело назначено было к
слушанию в последней сессии суда присяжных, а она заканчивалась в последних
числах июня. Судебное разбирательство открылось в самый разгар лета, когда в
небе сверкало солнце. Адвокат заверил меня, что процесс займет два-три дня,
не больше.
-- Ведь суд будет торопиться, -- добавил он, -- так как ваше дело не
самое важное на этой сессии. Сразу же после него будет разбираться
отцеубийство.
За мной пришли в половине восьмого утра и в тюремной машине доставили в
здание суда. Два жандарма ввели меня в маленькую томную комнату, где пахло
затхлостью. Мы ждали, сидя около двери, за которой слышались голоса, оклики,
стук передвигаемых стульев, шумная возня, напоминавшая мне празднества в
нашем предместье, когда после концерта зал приготовляют для танцев. Жандармы
сказали, что надо ждать, когда соберутся судьи, и один жандарм opedknfhk мне
сигарету, от которой я отказался. Немного погодя он спросил меня:
-- Ну как, страшно?
Я ответил, что нет. Даже в некотором роде интересно; ведь я никогда не
бывал на судебных процессах -- не случалось.
-- Да, -- заметил второй жандарм, -- но в конце концов это надоедает.
Вскоре в комнате задребезжал звонок. |