| Я хотел было сказать ему, чтобы он ушел, оставил
меня в покое, но вдруг он повернулся ко мне и как-то исступленно воскликнул:
-- Нет, я не могу этому поверить! Я убежден, что вам случалось желать
вечной жизни.
Я ответил, что, разумеется, случалось, но в таком желании столько же
смысла, сколько в желании вдруг разбогатеть, или плавать очень быстро, или
стать красавцем. Все это мечтания одного порядка. Но священник остановил
меня: ему вздумалось узнать, какой я представляю себе загробную жизнь. Тогда
я крикнул ему:
-- Такой, чтобы в ней я мог вспоминать земную жизнь!
И тотчас я сказал, что с меня хватит этих разговоров. Он еще хотел было
потолковать о боге, но я подошел к нему и в последний p`g попытался
объяснить, что у меня осталось очень мало времени и я не желаю тратить его
на бога. Он попробовал переменить тему разговора -- спросил, почему я
называю его "господин кюре", а не "отец мой". У меня не выдержали нервы, я
ответил, что он не мой отец, он в другом лагере.
-- Нет, сын мой, -- сказал он, положив мне руку на плечо. -- Я с вами,
с вами. Но вы не видите этого, потому что у вас слепое сердце. Я буду
молиться за вас.
И тогда, не знаю почему, у меня что-то оборвалось внутри. Я заорал во
все горло, стал оскорблять его, я требовал, чтобы он не смел за меня
молиться. Я схватил его за ворот. В порывах негодования и злобной радости я
изливал на него то, что всколыхнулось на дне души моей. Как он уверен в
своих небесах! Скажите на милость! А ведь все небесные блаженства не стоят
одногоединственного волоска женщины. Он даже не может считать себя живым,
потому что он живой мертвец. У меня вот как будто нет ничего за душой. Но
я-то хоть уверен в себе, во всем уверен, куда больше, чем он, -- уверен, что
я еще живу и что скоро придет ко мне смерть. Да, вот только в этом я и
уверен. Но по крайней мере я знаю, что это реальная истина, и не бегу от
нее. Я был прав, и сейчас я прав и всегда был прав. Я жил так, а не иначе,
хотя и мог бы жить иначе. Одного я не делал, а другое делал. И раз я делал
это другое, то не мог делать первое. Ну что из этого? Я словно жил в
ожидании той минуты бледного рассвета, когда окажется, что я прав. Ничто,
ничто не имело значения, и я хорошо знал почему. И он, этот священник, тоже
знал почему. Из бездны моего будущего в течение всей моей нелепой жизни
подымалось ко мне сквозь еще не наставшие годы дыхание мрака, оно все
уравнивало на своем пути, все доступное мне в моей жизни, такой ненастоящей,
такой призрачной жизни. Что мне смерть "наших ближних", материнская любовь,
что мне бог, тот или иной образ жизни, который выбирают для себя люди,
судьбы, избранные ими, раз одна-единственная судьба должна была избрать меня
самого, а вместе со мною и миллиарды других избранников, даже тех, кто
именует себя, как господин кюре, моими братьями. Понимает он это? Понимает?
Все кругом -- избранники. Все, все -- избранники, но им тоже когда-нибудь
вынесут приговор. И господину духовнику тоже вынесут приговор. Будут судить
его за убийство, но пошлют на смертную казнь только за то, что он не плакал
на похоронах матери. Что тут удивительного? Собака старика Саламано дорога
ему была не меньше жены. |
