| А потом я
вдруг стал рекомендовать в качестве метода защиты мешанину. Не ту
усовершенствованную мешанину, какая применяется в наших современных
судилищах инквизиции, где усаживают на скамью подсудимых одновременно и вора
и честного человека, для того чтобы взвалить на второго преступления
первого. Нет, речь шла о том, что вора там защищают ценою преступления
честного человека, в данном случае -- адвоката. Я совершенно ясно выразил
свою мысль.
"Предположим, я взялся защищать какого-нибудь трогательного гражданина,
совершившего убийство из ревности. Подумайте, господа присяжные, ведь грешно
сердиться на этого человека, вы же видите, что его природная доброта
подверглась непосильному для него испытанию сексуальной страстью. Насколько
важнее то обстоятельство, что я, например, нахожусь не на скамье подсудимых,
а на своем адвокатском месте, хотя я никогда не отличался добротой и не
страдал, оказавшись жертвой лукавой измены. Я на воле, я не подлежу суровому
вашему суждению, а ведь кто я такой? По чести гордости -- сияю, как солнце,
а вместе с тем я похотливый козел, гневливый фараон, первостатейный
бездельник. Я никого не убивал? Нет еще, конечно! Но, может быть, из-за меня
умерли весьма достойные женщины. Очень может быть. И я способен опять
взяться за свое. Тогда как этот человек -- взгляните на него, -- он уже не
повторит своего преступления. Он до сих пор не может опомниться от того, что
так здорово поработал". Такая речь немного смутила моих молодых собратьев.
Но тут же они оправились и принялись хохотать. А потом и совсем успокоились,
когда я подошел к заключительной части и красноречиво воззвал в ней к защите
человеческой личности и ее предполагаемых прав. Привычка оказалась сильнее
меня.
Неоднократно повторяя эти милые выходки, я достиг только того, что
несколько поколебал установившееся обо мне мнение. Обезоружить почитателей,
а главное, самому сложить оружие мне не удалось. Никакой радости не принесло
мне удивление, которое я обычно встречал у своих слушателей, их молчаливое
смущение, похожее на то, какое вы сейчас испытываете, -- нет-нет, не
протестуйте. Видите ли, недостаточно самому обвинить себя, чтобы стать
невиновным, иначе я был бы чистым агнцем. Надо обвинить себя особым образом,
мне понадобилось немало времени, чтобы выработать эту манеру, я открыл ее
лишь тогда, когда все отшатнулись от меня. А до того времени вокруг меня все
реял смешок, и все мои беспорядочные усилия не могли его лишить
благожелательного, почти ласкового оттенка, от которого мне становилось
больно.
Смотрите-ка, начался, кажется, прилив. Значит, скоро наш пароход
отправится обратно. День на исходе. Видите, голуби собрались в вышине.
Прижались друг к другу тесно-тесно, едва могут пошевелиться, и свет меркнет.
Давайте помолчим, насладимся этим закатным, довольно мрачным часом. Нет? Вас
больше интересует моя история? Вы очень любезны. Впрочем, я теперь, пожалуй,
и в самом деле могу вас заинтересовать. Прежде чем разъяснить, что такое
судья на покаянии, я вам скажу все о распутстве и о каменных мешках.
Вы ошибаетесь, дорогой мой, пароход идет быстро. Но ведь Зейдерзе --
мертвое море, почти что мертвое. Берега плоские, окутанные туманом, не
знаешь, где это море начинается, где кончается. И нет никакой вехи, мы не
можем определить скорость движения. Пароход плывет, плывет, а кругом ничего
не меняется. Это не плавание, это какой-то сон.
Вот в греческом архипелаге я испытывал совершенно противоположное
чувство. На горизонте появлялись все новые и новые острова. Голые, каменные,
они очертаниями своих хребтов обозначали границу неба, скалистые их берега
четко выделялись на фоне моря. |