| Самым тяжким был тот страшный
час, когда "они" обычно являлись. Уже с полуночи я настороженно
прислушивался и fd`k. Еще никогда я не различал столько шумов, столько
подозрительных звуков. Могу, впрочем, сказать, мне в некотором смысле везло:
за все это время я ни разу не слышал звука шагов. Мама нередко говорила, что
человек никогда не бывает совершенно несчастен. Я это испытал в тюрьме,
когда заря окрашивала небо и свет нового дня просачивался в мою камеру. Ведь
я же мог в этот миг услышать шаги, и у меня разорвалось бы сердце. При
малейшем шорохе я бросался к двери, приникал к ней ухом и в ужасе ждал, пока
не догадывался, что слышу собственное свое дыхание, и пугался, что оно такое
хриплое, как у запыхавшейся собаки, но всетаки сердце у меня не разрывалось,
все-таки я мог еще прожить целые сутки.
А днем меня преследовали мысли о помиловании. Мне думается, что я
извлек из них самое лучшее заключение. Я оценивал, насколько убедительно мое
ходатайство, делал выводы из своих рассуждений. Я всегда исходил из самого
худшего: в помиловании мне отказано. "Ну что я;, я умру". Раньше, чем
другие, -- это несомненно. Но ведь всем известно, что жизнь не стоит того,
чтобы цепляться за нее. В сущности, не имеет большого значения, умрешь ли ты
в тридцать пли в семьдесят лет, -- в обоих случаях другие-то люди, мужчины и
женщины, будут жить, и так идет уже многие тысячелетия. Все, в общем, ясно.
Я умру -- именно я, теперь пли через двадцать лет. Но всегда, к смущению
моему, меня охватывала яростная вспышка радости при мысли о возможности
прожить еще двадцать лет. Оставалось только подавить этот порыв, представив
себе, что за мысли были бы у меня через двадцать лет, когда мне все-таки
пришлось бы умереть. Раз уж приходится умереть, то, очевидно, не имеет
большого значения, когда и как ты умрешь. А следовательно (помни, какой
вывод влечет за собою это слово!), следовательно, я должен примириться с
тем, что мне откажут в помиловании.
И с этой минуты, только с этой минуты я, так сказать, имел право, давал
себе разрешение перейти к другой гипотезе: меня помилуют. Как трудно было
укротить бурный ток крови, пробегавший тогда в жилах, разливавшийся по всему
телу, нелепую радость, от которой у меня темнело в глазах. Приходилось
заглушать этот крик души, стараться образумить себя. При этой гипотезе надо
было дать волю естественным чувствам, чтобы стало более весомым мое смирение
при ином предположении. Если мне удавалось побороть себя, я обретал целый
час спокойствия. Все-таки выигрыш!
Именно в такую минуту я и отказался принять священника. Я лежал на
койке и смотрел в оконце, угадывая приближение летнего вечера по бледнеющей
синеве неба. Перед этим мне удалось убедить себя, что мое ходатайство о
помиловании, несомненно, будет отклонено, и я чувствовал, как ровно течет у
меня по жилам кровь. Зачем мне был священник? Впервые за долгий срок я
вспомнил Мари. Она уже давно перестала мне писать. В тот вечер я,
поразмыслив, решил, что ей, вероятно, надоело считаться возлюбленной убийцы,
приговоренного к смертной казни. Мне пришла также мысль, что, быть может,
она больна или даже умерла. Это могло случиться. Но как мне знать об этом?
Ведь теперь, когда физически мы были разъединены, ничто нас не связывало и
не влекло друг к другу. Воспоминания о Мари стали для меня безразличны.
Мертвая -- она не интересовала меня. Я находил это нормальным, так же как
считал вполне понятным, что люди забудут меня после моей смерти. |