| ..
Нет, не бойтесь, дорогой друг, не бойтесь. На сем я останавливаюсь. Да
мы сейчас и простимся -- вот мой дом. В одиночестве, в час усталости охотно
считаешь себя пророком -- что поделаешь! В конце концов я и стал пророком,
укрывшимся в пустыне, созданной из камня, туманов и стоячих вод, но речи мои
-- пустословие, ибо наше время -- царство пошлости, и назвать меня можно
Илией, непосланным мессией, взвинченным от лихорадки и джина, пророком,
который прислонился к вот этой липкой двери и, воздев палец к низкому небу,
проклинает беззаконников, кои не могут переносить суждения о них. Да-да, они
не могут, дорогой мой, переносить никакого суда над ними -- в этом все и
дело. Кто соблюдает закон, не боится суда, ибо признан будет верным велениям
закона. Но величайшая мука для человека -- подвергнуться суду беззаконников.
А ведь нам и приходится ее терпеть. Не зная по природе своей никакого
удержу, разъяренные судьи наугад хватают, хватают жертвы беззакония своего.
Что же нам остается делать? Опередить преследователей, не правда ли? Вот и
идет великая суматоха. Множится число пророков и целителей, они спешат
принести нам благие законы или непогрешимый общественный строй, пока земля
еще не обезлюдела. Счастье ваше, что я пришел к вам. Ибо я -- начало и
конец, я возвещаю закон. Словом, я -- судья на покаянии.
Да-да. А завтра я скажу вам, в чем состоят эти прекрасные обязанности.
Послезавтра вы уезжаете, так надо поторопиться. Приходите ко мне,
пожалуйста. Звонить надо три раза. Вы возвращаетесь в Париж? Париж далеко,
Париж прекрасен, я не позабыл его. Помню его сумерки в такое же вот осеннее
время. На крыши, сизые от дыма, спускается вечер, сухой, хрустящий, город
глухо гудит, а река словно течет в обратную сторону. Я бродил тогда по
улицам. Такие, как я, бродят там и теперь, я это знаю. Они бродят, а делают
вид, будто спешат к усталой жене, в свой суровый дом... Ах, друг мой, знаете
ли вы, каково одинокому человеку бродить по улицам в больших городах?..
Мне ужасно неловко, что я принимаю вас, лежа в постели. Нет-нет, ничего
серьезного, немножко лихорадит: я лечусь джином. Знакомое дело эти приступы.
Малярия. Я подхватил ее, вероятно, в те времена, когда был папой Римским.
Нет, это только наполовину шутка. Я знаю, что вы думаете: "Трудно отличить
правду от выдумки в его рассказах". Сознаюсь, трудно. Я и сам... Видите ли,
один из близких моих знакомых делил людей на три разряда: одни предпочитают
лучше уж ничего не скрывать, только бы не лгать, другие предпочитают
солгать, но никогда не откажутся от того, что следует скрыть, а третьи
готовы и приврать, и кое-что держать в тайне. Предоставляю вам самому
выбрать, к какому разряду правильнее всего меня отнести.
Да разве все это важно? Ложь изреченная в конечном счете приводит к
правде. Разве мои рассказы, правдивые или выдуманные, не имеют одной и той
же цели, одного и того же смысла? Так не все ли равно, правдивы они или
выдуманы, если в обоих случаях они рисуют, кем я был и кем стал теперь. Иной
раз яснее разберешься в человеке, который лжет, чем в том, кто говорит
правду. Правда, как яркий свет, ослепляет. Ложь, наоборот, -- легкий
полумрак, выделяющий каждую вещь. Ну, думайте что угодно, а меня назначили
папой в концлагере.
Присядьте же, пожалуйста. Прошу вас. Вам любопытна моя комната? Стены
голые, но все тут опрятно. Подобие картины Вермеера, но без шкафов и
кастрюль. |